Мы застаем его в прямом контакте с кем-то «оттуда», кому он сообщает, что «ну, ты еще большая дура, чем можно было ожидать!». При виде нас он радостно кивает, прикрывая грибок микрофона, и закатывает глаза, изображая крайнюю степень утомления.
— Где все? — спрашиваю я его.
Он, естественно, ничего не слышит и только улыбчиво раскланивается.
Русалка перекапывает содержимое тумбочки в поисках средств неотложной помощи для Слепого. Крыса садится на пол и застывает, обхватив голову руками, зарыв окровавленные ногти в волосы. На ней кожаная жилетка, руки и плечи голые, а грудь увешана бляхами, таких безобразно худых девушек, как она, слава богу, не часто встретишь. Может, действительно она не получает удовольствия от простых поцелуев, если они не сопровождаются раздиранием кого-либо на части, может, ей нужны сильные эмоции, недоступные без применения изощренных методов, черт ее знает, но при одной мысли, что Слепой потакает ей в этом, меня пробирает дрожь.
Бледный медленно освобождается от остатков майки. Русалка передает ему пузырек с чем-то целебным и сочувственно наблюдает процесс смазывания царапин.
— Иди туда сама, дорогуша, туда, и еще дальше, до самой наружности! — посылает кого-то Шакал и выдергивает из уха наушник.
— Ух, до чего же трудно поддерживать с некоторыми личностями беседу, прямо-таки тяжкий труд! А где вы все вообще-то пропадаете, если не секрет?
Табаки внимательно изучает наш внешний вид, кивает, придя к каким-то выводам, и сообщает:
— Все, между прочим, внизу, там опять выступает Акула, разве вам не интересно, о чем?
У Табаки пуговичный период, не проходящий с последнего маскарада, он весь в пуговицах, сверкает и переливается, как бред сумасшедшего. Основой для пуговичной выставки служит алый камзол с отворотами и фалдами (чтобы побольше всего уместилось), а на джинсах почти ничего нет (чтобы не мешало ползать), и Табаки это так удручает, что, угнездившись в любом месте, он спешит прикрыть себя фалдами камзола и начинает вертеться, ловя электрический свет всеми своими бесчисленными пуговичными бляшками, пока не превращается в режущее глаз подобие елочного украшения.
— С кем это ты ругался, уж не с Кошатницей ли? — спрашивает Русалка, стаскивая с меня заскорузлую от дождя и грязи фуфайку.
— Нет, конечно. С Кошатницей все не так примитивно. И с чего ты вообще взяла, что я ругался? Я просто поддерживаю боевой дух в некоторых нуждающихся в этом личностях. Всем нужны общение и встряска, нельзя целыми днями пребывать в благодушном оцепенении и потихоньку деградировать только оттого, что некому тебя позлить.
— И кого ты злил?
— Неважно, — Табаки быстро сует наушник обратно в ухо и начинает перебирать провода: — Важна благотворительность как таковая, а не ее объект. Ты не согласна со мной? Прием, прием, — оскаливается он в микрофон. — Волкохищная Собака на проводе! Отзовись, неведомый и одинокий собеседник…
Пуговицы сверкают, оплетенные радужными проводами. Мой взгляд странствует от них к полкам отворенного шкафа, по сложенным свитерам, рубашкам и жилетам. Мой гардероб нельзя назвать бедным, но до чего же трудно найти в нем что-то оригинальное, недоступное каждому желающему одеться точно так же. Впору увешивать себя коллекциями того и этого, как Лэри или Шакал, по крайней мере будешь уверен, что неповторим в своем безобразии.
Русалка угадывает мои мысли:
— Хочешь, сплету тебе рубашку из крашеной веревки? У меня есть громадный клубок травяного цвета. Если детки Кошатницы до него еще не добрались.
Табаки хоть и в наушнике, а что-то слышит. Живо поворачивается в нашу сторону и таращится.
— Тише… — говорю я Русалке. — Не то тебе придется плести десять рубашек и украшать их сотней пуговиц, а ты еще слишком мала, чтобы так надрываться.
Табаки подозрительно кренит в нашу сторону. С разворачиванием свободного уха. Русалка хватает первую попавшуюся рубашку и набрасывает ее мне на плечи.
— Пожалуй, надо сходить на нашу сторону, поглядеть, не лежит ли там кто с сердечным приступом, — озабоченно говорит она. — А то кое у кого очень странные понятия о благотворительности.
— Иди. А я спущусь на первый, послушаю, о чем там говорят. С утра живу в отрыве от общества. Без пищи и сигарет.
Слепой, уже облачившийся в целую майку, запихивает мне в нагрудный карман пачку «Кэмела».
— О чем это вы так долго беседовали с Ральфом? — спрашивает он. — Нора полнится слухами.
— О потенциальных беглецах. Незаметно выживаемых из Дома. У него целый список таких — желающих поскорее слинять.
— Как эти воспитатели любят бумажки, — дивится Слепец. — Может, с памятью у всех непорядок?
Он подбирает с пола свой тощий рюкзак.
— Пошли, послушаем Акулу. Они там уже полчаса, так что он, наверное, как раз подбирается к сути дела. И бумаг у него там тоже целые горы.
— Сними с меня этот головной убор, — прошу я. — Он меня начал раздражать.
Слепой сдергивает с меня головную повязку. Русалка ждет у двери, исподтишка наблюдая за нами. Крыса сидит на полу, пряча лицо в ладонях, и вроде не собирается никуда уходить.
— Привет, — таинственно шепчет Шакал, обнимая микрофон. — Это абонент четырнадцать дробь один? Сколько лет, сколько зим. Как поживаешь, дробь три? Я по тебе соскучился, а ты?
Мы со Слепым являемся в актовый зал в самый разгар событий. Распаленный жарой и гневом Акула вещает в периодически глохнущий микрофон, публика частично внимает, частично дремлет, на подступах к кафедре проходы между стульями почему-то усеяны обрывками бумаги, как плохо сработанным бутафорским снегом.